Несколько раз, обычно днем после обеда, когда часть больных, в том числе и Трофимов, спят, замечал в парке женщину. Я даже принял ее за одну из наших приходящих пациенток. Очень похоже — некоординированные движения, бессмысленные перемещения по парку. В глазах — непонимание происходящего, страх. Иногда движения приобретают четкость и видимость целесообразности. Два раза я наблюдал ее вблизи, пробовал заговорить, но она на контакт не идет. Как только я спрашивал, к кому она пришла, женщина выходила из транса, в глазах появлялось недоверие и она, не отвечая, быстро уходила. Показывая ее (из окна) сестрам в регистратуре, давно работающим в этой больнице. Ответ однозначный: на учете не состоит, среди наших пациентов не значится, никого в больнице не навещала. Внешность — стройная, на голове буквально шапка ярко-рыжих волос, курносый нос, карие, слегка раскосые глаза. Не трофимовская ли Катя?..

10

Трофимов проснулся от раската грома. Некоторое время он лежал, сонно размышляя, — на улице ли гроза, или это всего лишь отголосок молнии из сна. Сон запомнился целиком, в деталях и ликующее чувство полноты бытия, борьбы и победы не ушло. Он, даже лежа неподвижно на старой, продавленной кровати, продолжал ощущать радость своего тела. Трофимову просто не хотелось вставать, чтобы не спугнуть это чувство. Так прошло около часа, пока, наконец, он не проснулся окончательно. Последней проснувшейся частью тела был желудок — голод, вдруг скрутивший его, был таким, словно Трофимов не ел неделю. И как ни жалко было покидать уже принявшую форму его тела кровать, приходилось вставать.

Сергей Павлович опустил с кровати одну ногу, попробовал пол, потом другую. Кругом царила непроглядная мгла и вдруг, неожиданно словно вспыхнули зеленые и красноватые точки. Их стало много, они слились а полосы, полосы — в контуры, а контуры приобрели объем. Это была та же избушка, но теперь похожей на сказочный дворец! Человек, впервые сказавший «вижу в радужном свете», обладал хорошим воображением, либо даром, открывшимся у Трофимова. Тогда, ночью, когда «Жигули» уносили Кати, он тоже видел в темноте. Но это было не то, сейчас мир переливался и сиял. Нетрудно представить содержимое банки кильки в томате, оставленной на столе месяц назад! Но она светилась нежно-розовым ровным светом, обрамлявшим ее, как корона. Бледно-зеленая пустая бутылка из-под водки — еще одна деталь натюрморта на столе — жила какой-то своей жизнью: свечение плавно усиливалось в ослабевало, временами выстреливая вверх, почти до потолка, изумрудным, ослепительным лучом, десяток раздавленных на столе окурков, густофиолетовых на слабо-синем фоне столешницы. И даже щели в полу, даже трещины в стекле — все светило, сияло, переливалось.

Ошарашенный буйством красок, Трофимов прикрыл рукой глаза. Впрочем, ощущение неудобства скоро прошло. Наоборот, этот радостный мир усиливал то ощущение полноты бытия, что бушевало в нем при игре с тираннозавром., Мир не просто светился — он жил, огни переливались, перетекали один в другой. Стоя посреди комнаты и наблюдая за игрой огней, Трофимов сформулировал мысль, которая и поддерживала в нем радость: «Он живой в этом живом мире». Мир не только жил, он звал. Повинуясь его зову, Трофимов распахнул дверь и вышел на крыльцо.

Стояла ветреная ночь… Тучи полностью закрыли луну, и только, нечеткое белое пятно указывало на то место небосвода, где она была. Но чудесное свечение продолжалось, оно даже усилилось, Трофимову подумалось, что именно так должен воспринимать мир человек, оказавшийся внутри гигантского, вращающегося с огромной скоростью калейдоскопа. Усилием воли он замедлил вращение света. Мир вокруг продолжал двигаться, но уже со скоростью, доступной восприятию. Это был странный, чужой, хотя иле страшный мир. Например, — ступеньки крыльца. Трофимов глянул под ноги перед тем как спуститься и увидел, что вторая снизу светится не красновато-бурым, как прочие, а багрово-красным. Она была гнилой и проваленой. Но Трофимов еще и чувствовал ее состояние — состояние неравновесия. Не падения, нет — а готовности к падению. Как чувствовал — Трофимов не знал. Он не был готов к тому, что увидел, — и мозг даже не пытался разобраться в причинах, — только констатировал. И еще очень хотелось потрогать рукой все, что попадалось на глаза. Он дотронулся до перил — они были ярко-синие, холодные на ощупь, дерево ка;с дерево, но стоило Трофимову задержать на них руку, и он почувствовал, как между клеток дерева пробирается вода, как идет окисление и возникающее внутри тепло испаряет воду, а она снова накатывается, нет, наползает с внешнего, холодного слоя. Трофимов почувствовал и одновременно понял, — и это потрясло его больше. всего. Почувствовать — одно, а понять, что чувствуешь, — совсем другое.

Тут его мозг, во всяком случае, логическая его часть, взбунтовалась. Собственный Голос ядовито поинтересовался у Трофимова, не приклеился ли он к крылечку и собирается ли он что-нибудь поесть. Трофимов мысленно ответил Голосу Трофимова, что естественно, собирается, и, минуя вторую ступеньку, сошел во двор.

Мир несколько потускнел, а радости бытия поубавилось. За время, проведенное в больнице, Трофимов поднатаскался в болезнях психики и их симптомах. Он знал, что такое раздвоение сознания. Впрочем, все как-то не походило на классический вариант. Пока отливающие слабо-янтарным свечением ботинки

Трофимова прокладывали угасающую янтарную цепочку следов к калитке, голос логики не унимался. С дотошностью педанта он объяснял, что денег у Трофимова нет, его комната в общежитии занята, и, кроме того, у входа в нее, его, надо полагать, ждут, как, впрочем, и на вокзале. А между тем — голод не тетка. Трофимов уже вышел на дорогу, когда вспомнил про тушенку. Причем не только вспомнил, но и представил себе вскрытую банку, нежно-розовое мясо в окружении белого зернистого жира, покрытое сверху прозрачным ароматным желе. Он почувствовал его запах, смешанный с ароматом специй, и желудок отреагировал мгновенно. Где-то, примерно в районе солнечного сплетения, образовалась сосущая пустота. Трофимов повернулся к оставленному домику.

И тут он словно оказался в центре бешеного вращения, бесшумного и стремительного. Какие-то силы, какие-то энергии бушевали вокруг. Но не просто бушевали, а поглощались всем его телом, принося ощущение легкости, сытости и как бы заряженности. Все это заняло от силы минуту и когда успокоилось, от голода не осталось и следа. Трофимов сделал по инерции шаг к домику, потом резко повернулся и зашагал по дороге, чувствуя пружинную четкость, легкость и стремительность своего шага. Хотелось смеяться, прыгать и петь. И даже голос логики, буркнувший было «иллюзия», замолчал. Что он мог противопоставить тому, что Трофимов знал. Это было не интуитивное знание, это было знание вообще. Просто знание — инстинктивное, или изначальное, или присущее — на выбор.

Кипящие в Трофимове силы искали выхода. Ему хотелось что-нибудь сотворить. Под горячую руку попался унылый железный столб. Он светился противно-желтоватым, каким-то бугристым цветом. Трофимов подошел, обхватил его ладонями, вздрогнул от неприятно защекотавшего ладони процесса окисления железа и безо всякого усилия выдернул столб из земли. Следом за ним, как корень, потянулся кабель и лопнул, рассыпав а воздухе неживые оранжевые искры. Он извивался по дороге, как раздавленный червяк. Пока кабель умирал, истекая искрами, Трофимов деловито согнул столб буквой «Г» и легко воткнул его в землю посередине дороги. Столб вошел, как иголка в ткань. Утоптанная дорога около столба протестующе-багрово засветилась. Трофимову почему-то стало стыдно. Покраснев, он быстро ушел.

Сколько времени занял переход по «Шанхаю», Трофимов не знал, хотя чувства времени не потерял. Многоцветье окружающего завораживало, и с каждым шагом он все глубже не только воспринимал, но и понимал. Так, одним из первых пришло сознание разницы в глубинных процессах естественного и сделанного человеком. Сделанное тоже жило, но замедленно, потаенно, неуверенно. Или, наоборот, нервно, рывками, Валяющийся у забора толстый обломок ветки светился ровным голубым светом, а забор то вспыхивал ярко, то тускнел — некоторые доски почти не светились, а отливали слабо-синим, по другим лишь пробегала световая волна, то вниз, то вверх. Особенна заметна стала разница живого и искусственного, когда, раздвинув кусты, Трофимов вышел на тротуар. Закованная в броню асфальта полоса мертво чернела, уходя вдаль. Но и она жила, интенсивно отзываясь сгущениями черноты на прикосновение Трофимовских подошв. Сколько может быть чёрных цветов? Трофимов видел несколько. Во всяком случае, он мог указать на асфальте цепочку своих, чернеющих словно провалы, следов.