Утром Трофимов пошел в школу с тяжелейшего похмелья, но с облегчением. Город стоял и разрушений, кроме тех, которые местная газета называла «благоустройством», заметно не было.

Потом он часто возвращался мыслью к дням, проведенным с Катей, анализировал каждый их совместный час. Интуитивно он чувствовал, что должен был быть какой-то толчок, какой-то спусковой крючок, спустивший механизм отторжения. Но так ничего и не нашел.

Трофимов не мог знать, что за несколько дней до Катиного бегства студент-психиатр Толя Выговцев отстал от своей группы. Он ходил по незнакомому скучному городу и отчаянно нуждался в собеседнике, а паче того — а собеседнице. При некоторой минимальной наглости в этом не было проблем. Высокий, спортивный и недурной лицом, Выговцев минимальной наглостью обладал. День был выходной, девушек на улицах полно, а остальное — дело техники. Однако попадались всё не те. Выговцев не знал, какой у него на сегодня критерий отбора, но чувствовал — он есть. И когда его ищущий взгляд столкнулся со взглядом Кати, Выговцев понял — она.

Для знакомства ничего изобретать не пришлось. Он просто представился как будущий врач-психиатр, гость города на полтора дня. Катя охотно назвалась и согласилась быть его гидом. Они действительно несколько часов гуляли по улицам. Однако Катя поведала о местных достопримечательностях не так уж много, они, кстати, мало чем отличались от сотен подобных достопримечательностей в других городах. Зато она жадно расспрашивала о его профессии и видах помешательства. Особенно ее интересовали паранормальные способности и галлюцинации. Во всякий телекинез и тому подобные штучки Выговцев по молодости не верил, и после его блестящего марксистского анализа мистических заблуждений Катя облегченно вздохнула.

Разговор же о галлюцинациях поверг ее в уныние. Она рассказала о своей знакомой, которой кажется, что ее друг способен делать невероятные вещи.

— Скажите, — спросила Катя, — если он галлюцинирует, он — нормальный?

— Ну, в какой-то степени… — ответил Выговцев, — собственно, галлюцинации могут вызываться разными болезнями…

— А если он их внушает, то, значит, может свести с ума другого?

— Ну, не так прямо… — Выговцев не был готов к такому разговору и избегал однозначных формулировок. — Во всяком случае, я бы не советовал вашей подруге связываться с таким другом. Береженого бог бережет. — И он процитировал одно из своих любимых пушкинских стихотворений:

После этого Катя заскучала, куда-то заторопилась, и экскурсия быстро закончилась. Поскольку Выговцев на следующий день уезжал и больше не собирался в этот город, он не стал провожать свою «гидшу» и не попросил ее телефон. Об этом он, кстати, поток пожалел. Вернувшись в институт, он подумал, что сумасшедший гипнотизер — это может быть интересно. Но на кафедре ему объяснили, что, обычно, гипнотизеры — люди, хорошо себя контролирующие, а стало быть, интерес его чисто теоретический. Выговцев было заикнулся, что слышал о таком, но осекся. Добраться до этого человека он мог только через Катю, а знал он лишь ее имя. Со временем он забыл и эту встречу и этот разговор. Мало ли их было за годы студенчества? Катя же через несколько дней уехала из города, оставив Трофимову ту записку.

7

На четыре часа дня, следующего за ночью побега, внешне ничего не изменилось. Правда, в больнице заметили отсутствие одного пациента, но это не вызвало тревоги.

Выговцев — спал, мирно похрапывая, и снилось ему что-то приятное.

Трофимов — тоже спал. С того момента, как ветер перестал продувать избушку, он ни разу не шевельнулся и не всхрапнул. Ему даже не мешал все усиливающийся вой собак…

И только тихий Наполеон, тоскуя, бродил вдоль ограды. Он уже давно смирился с заточением и привык к Святой Елене. Конечно, хотелось бы умереть во всем императорском блеске или окруженным каре своих старых ворчунов в медвежьих шапках… Но англичане никогда не выпустят его из лап. И все чаще призрак герцога Ангиенского вставал перед его взором, и тогда он уходил на берег и жадно вдыхал свежий вольный ветер с океана.

День уже поворачивал к вечеру. Обычный, ничем не примечательный день, каких в году триста шестьдесят — за вычетом праздников. И если было в нем что-то необычное — то разбросанно, локально, то там, то здесь. Кто-то случайно видел одно, кто-то проходил, не заметив другого, кому-то попадалось третье — и он не находил в нем ничего интересного. И только объявись существо, способное разом увидеть весь этот город, да еще умей это существо сопоставлять и обобщать, возможно, оно бы и отметило некое смущение, происходящее в городе. Например, воющие собаки. Это был поистине неприятный вечер для многих владельцев разнообразных городских собак. Неожиданно, ни с того ни с сего доги и овчарки, эрдели и колли подымали к потолкам квартир морды а начинали выть. Отчаянно, тоскливо, дико — забыв про многие поколения изнеженных городских предков и запрещение нарушать тишину и покой. Казалось, они отчаянно трусила и одновременно угрожали, а вернее всего, старались о чем-то предупредить. Много в этот вечер было крика, излишне громких команд и даже наказаний — собаки выли. К счастью для собачьего племени, позыв к вою быстро проходил, и домашние любимцы сконфуженно забивались под диваны, столы и шкафы — кто куда, с искренним недоумением в глазах: «С чего бы это мы?». В течение нескольких последующих дней редакцию местной газеты захлестывал вал писем от любителей природы по телевизору. Снова всплыла вечная тема, что некто Сидоров недоедает мяса потому, что его съела соседская болонка. Если бы авторы писем указывали часы и минуты воя, то стало бы ясно, что полгороду прошла какая-то, вызывающая собачий вой, волна. Она распространялась как круги по воде и центром, от которого пошел этот круг, была больница или «Шанхай», причем даже скорее «Шанхай».

Поведение собак было далеко не единственной необычностью вечера, так или иначе связанной с этим районом. Приблизительно за час до собачьего переполоха переполох начался у ворон, возможно даже, не только у ворон. Но другая городская птица — воробей — индивидуалист по своей натуре и далеко не так заметен. На стаю же ворон, с оглушительным «кар-р», пролетающую над домом, трудно не обратить внимания. «Кар-р» — это вам не «чирик»! Вороны собирались в стаи по некоей окружности диаметром километра в два и рассаживались где могли — на деревьях, крышах, линиях электропередач… Это событие не вызвало народного гнева — рассевшись, птицы затихали и сидели молча, насколько это вообще возможно для ворон. Центр круга был там же—в районе больницы или «Шанхая».

Или еще: домашние кошки стали проситься гулять. Забалованные, заласканные, ожиревшие Барсики и Мурки царапались в двери. Те, кто поумнее, ластились к хозяевам и косились на выход: даже никогда не видевшие белого света кошачьи девы проявляли весеннюю живость и темперамент. Кое-кого хозяева выпустили, большинство же — нет. Тем более, что и это скоро прекратилось, по мере прохождения все той же или похожей волны. Дикие же кошки, точнее одичавшие, с разных концов города стягивались к некоему центру так, словно там плескалось озеро валерьянки в берегах из жареного хека. К шести часам, когда в городе уже темнело, сотни, если не тысячи кошек выдвинулись на рубежи, обозначенные воронами, и залегли. Кто сказал, что ночью все кошки серы? Ночью они черны…

Кстати, известная всему миру вражда кошек и собак основана, по-видимому, на разнице характеров. Бродячие собаки, которых в городе тоже было немало, наоборот, отходили к окраинам, концентрируясь в районах городских свалок.

В самом же магическом круге, охватившем приличный кусок городской территории, было тихо. Шанхайские кабысдохи замолкли, птицы либо улеглись на ночь, либо, большей частью, улетели. Зато воздух наполнился неслышимым для человеческого уха писком. Сюда слетелось невиданное доселе количество летучих мышей. Только их изумительный природный сонар спасал мышей от столкновения. Несколько фонарей в больничном парке давали четко очерченные пучки света и в них почти беспрерывно мелькали стремительные черные тени, словно размазанные по ломанным траекториям своего полета. При известной фантазии можно было сказать, что черные молнии с черного неба бьют в черную землю… Впрочем, фантазировать было некому, никто ничего необычного не замечал. Разве что Наполеон да еще несколько пациентов из других палат заметили яркие вспышки света, возникающие, если закрыть глаза: одновременные ультразвуковые импульсы сотен летучих мышей пронизывали здание больницы насквозь.